Ценность уединения неосязаема независимо от того, является ли оно лишь погружением в воспоминания или физическим одиночеством. Но из такого уединения все же можно извлечь нечто – пусть и незаметное, но конкретное.
Энтони Сторр[105], писавший о поэтическом вдохновении, замечает: «Новые идеи очень часто появляются у людей в грезах, в состоянии между сном и бодрствованием». Мои любимые творческие личности, создавая великие произведения, казалось, пребывали в неприступной башне из слоновой кости. Я, например, думаю, что «джазовые» элементы, характерные для позднего периода творчества Бетховена, обязаны своим появлением его глухоте. Не явилось ли отсутствие посторонних звуков, освобождение от них, избавлением от шаблонов? Такая свобода нужна всем нам, чтобы мыслить и видеть самостоятельно. В самом деле, новое понимание действительности часто появляется в самые бездумные моменты нашего бытия – например, когда мы бесцельно смотрим в окно несущегося поезда или лежим на траве, глядя в синее небо. Такое понимание или переживание не может быть запрограммировано, его надо прочувствовать в состоянии отчуждения от мира внешних раздражителей. За несколько последних десятилетий ученые накопили результаты множества исследований, утверждающих, что мы очень хорошо реагируем на одиночество в небольших дозах. В деревенском уединении укрепляются наши умственные способности, снижается агрессивность, ослабляется склонность к невротическим реакциям, которые мы сами провоцируем, отказываясь от возможности хотя бы ненадолго оказаться предоставленными сами себе. Пространство нашей жизни, заполненное ныне технологиями, никогда не было бесплодной пустыней. В нем мы хранили волшебство наших душ, наши надежды и устремления.
Сенека говорил, что своими величайшими достижениями люди обязаны затворничеству. Тем не менее мы в подавляющем большинстве живем не в затворничестве, не в уединении, а в состоянии «беспокойной праздности», беспрерывно переходя от одного источника не всегда здорового любопытства к другому. Мы слишком много суетимся. В другом месте Сенека писал о «неугомонной энергии затравленного ума». Он призывал к уравновешенности и умению сделать решающий выбор:
Необходимо, однако, соединять обе эти вещи – одиночество и толпу – и находить себе убежище попеременно то там, то там. Одиночество заставит нас тянуться к людям, а толпа – к самим себе, и оба этих устремления послужат лекарствами друг от друга. Наше отвращение к толпе исцелится под воздействием одиночества, а скука от одиночества успешно вылечится в толпе.
Сенека, как Торо и Гульд, далек от мизантропии. Он лишь хочет, чтобы наши связи с людьми были полезными, осмысленными и целесообразными. Чтобы мы не испытывали страха перед перспективой побыть наедине с собой, со своим очаровательным «я».
Некоторые люди целенаправленно работают над сохранением возможности одиночества, отсутствия. В Японии существует клуб бездельников, пропагандирующий неспешный, размеренный образ жизни. Заседания клуба проходят в кафе «Медлительность» при свечах. В США существует фонд «Продлим настоящее». Этот фонд приступил к строительству в горах Западного Техаса часов, завода которых хватит на десять тысяч лет. Часы будут служить лекарством от одержимости быстрыми результатами. До сих пор в мире существуют женские и мужские монастыри, буддийские убежища. Программисты разрабатывают программы Freedom, Anti-Social и Pomodoro, призванные защитить пользователей от водоворота компьютерных отвлечений. Есть такие авторы, как Сьюзен Кейн, написавшая книгу Quiet, в которой размышляет о «силе интровертов в мире, который никак не может помолчать».
Но это, конечно, исключения из правила. Желание побыть в одиночестве, вылить ушат холодной воды на перегретую в непрестанной гонке голову нашего общества выглядит как мимолетное чудачество на фоне мелькания массы пестрых событий. Как и я, историк Нога Арикха позиционирует себя как счастливицу, «явившуюся не отсюда, а из времени, когда информация еще не была оцифрована». Она чувствует, что только положение стороннего наблюдателя (такое, как у нас – последних мечтателей) одно дает нам шанс мудро использовать интернет и цифровые СМИ. Это фантастическое положение иммигрантов в цифровой стране. Через пятьдесят лет мы вымрем, а вместе с нами исчезнет равновесие, о котором пишет Арикха:
Иногда я трепещу от восторга, глядя на это чудо… но временами прихожу в ужас от того, что означает зависимость от него – сведение всего богатства трехмерного мира к этому плоскому экрану… Куда делась неспешность, спокойствие, уединение, безмятежность? Мир, который был таким естественным в детстве, мир, представленный детскими книжками, рассыпается под стремительным натиском нового мира искусственного блеска… мира быстрого, громогласного, далекого от природы.
Мне думается, что Арикха, как и все живущие ныне люди, находится в пучине всеобщего перехода. Мы – немногие оставшиеся пока люди, умеющие переводить с языка «до» на язык «после». Это почетное положение – быть таким переводчиком, но нашу долю нельзя назвать легкой. Маршалл Маклюэн предвидел это неудобство:
Те, кто становится свидетелем прихода новой технологии – будь то алфавит или радио, – реагируют на это явление очень эмоционально, потому что на наши органы чувств сразу ложится повышенная нагрузка из-за расширения возможностей зрения или слуха. Эти изменения сталкивают человека с удивительным новым миром… Но настоящая революция начинается позже, и заключается она в длительной фазе «приспособления» всей личной и общественной жизни к новой модели восприятия, созданной новой технологией.
Долго ли продлится нынешняя фаза приспособления? Двадцать, пятьдесят лет? Сохранят ли читатели этих строк воспоминания о происходящем сейчас приспособлении хотя бы через десять лет? Поймут ли они, что приспособление наших отношений есть лишь отражение более глубоких изменений? Какая боль, дискомфорт и революции, дорогой читатель из будущего, будут забыты теми, кто придет после вас? Какие любопытные, необычные, новые вещи станут обыденными и привычными для ваших потомков? Какую новую жизнь вы в своем ослеплении назовете прискорбным наваждением?
* * *
Уединение, временное отлучение от мира не вернутся к нам сами собой. Как мы ограничиваем потребление сахара и жиров, которые привлекательны для нас в силу самой нашей природы, так же должны мы временами отдаляться от любимого нами общения, которое также лежит в основе нашего природного «я». Сохраняя восторг перед технологическим прогрессом, мы должны научиться относиться к нему критически. Мы должны принять это решение не потому, что нам не нравятся вещи, от которых надо дистанцироваться, а именно потому, что они необходимы для нашего выживания.
Любая технология отчуждает нас от какой-то части нашей жизни. Таков удел технологий. Заметить это – наша обязанность. Сначала заметить наступившую разницу, а потом изо дня в день делать осознанный выбор.
Эпилог
Что ждет нас впереди и что мы оставляем за спиной
«Со всеми и ни с кем» – книга, во многом не слишком приятная. Случайному взгляду она может представиться как милая коллекция приобретений. Более того, так как уединение кончилось, мы едва ли сможем теперь вспомнить, как мы раньше им пользовались. В самом деле, на что нам, собственно говоря, жаловаться? Оплакивать уединение могут, наверное, только луддиты и эксцентричные чудаки. Иными словами, мы отмахиваемся от тех, кто восхваляет эту потерю.
Кроме того, реальная хвала прозвучала много лет назад. Мы все склонны думать, будто живем на пороге будущего, что наше время – это поворотный момент, но разве темп, ритм и направленность нашей жизни не были заданы в XIX веке? В деятельности движения искусств и ремесел, в затихающем голосе кровоточащего романтизма находим мы последнее прибежище восприятия мира эпохи до модернизма. Самыми смелыми из тех борцов были луддиты (которые были растоптаны с невероятной жестокостью).
Меня самого, пока я работал над этой книгой, несколько раз назвали луддитом. Это всякий раз удивляло, потому что эту книгу едва ли можно расценить как призыв к оружию. Часть моего существа с радостью согласится на то, чтобы Большой Робот с небес заботился обо мне. Легкая доступность новых заоблачных технологий так же удобна и вездесуща, как бог на небесах. Но в моей душе есть какой-то сокровенный и очень упрямый уголок, который изо всех сил противится новому и оплакивает конец эры мечтательности и отстраненной задумчивости.
Ярлык луддита заставил меня задуматься о том, кто же они такие. Оказалось, что в XIX веке они едва ли были «луддитами» в современном смысле этого слова. Мы считаем, что эти люди испытывали звериную ненависть к новой технике. Но на самом деле луддиты Ноттингема, Ланкашира и Йоркшира – рабочие-текстильщики, разбивавшие «паровые ткацкие станки» в 1811 году, – были рабочими-революционерами, боровшимися против бесчеловечного снижения заработной платы, детского труда и отмены законов, защищавших условия их жизни. Они ратовали не против технологии, а за честное отношение к себе со стороны промышленной элиты. Как сказал по этому поводу Нил Постман, «исторические луддиты не были инфантильными, наивными чудаками. Эти люди отчаянно пытались сохранить права, привилегии, законы и обычаи, справедливые по понятиям того времени». Они были не против техники, а за людей. Эти так называемые реакционеры были прообразом профессиональных союзов, которые помогли миллионам людей сохранить свои права на работу и достойную жизнь.
